Неподкупный

6 мая 1758 года родился один из величайших революционеров за всю историю человечества – Максимилиан Мари-Изидор Робеспьер, или, как он называл себя до Революции – Максимилиан де Робеспьер. Год его рождения был для французского королевства годом великих внутренних и внешних противоречий: частые народные восстания, жестоко подавляемые феодально-абсолютистской властью, и поражения на фронте в ходе семилетней войны не оставляли от Людовика XV ни капли авторитета и величия его предшественника, так называемого «короля солнца».

Во Франции в это время во всю шла классовая борьба. Возглавляющая народ революционная буржуазия стремилась покончить с гнилым реакционным строем, сорвать его оковы. Однако дух перемен лишь еле-еле доставал до уютного и добротного дома именитого гражданина города Арраса – адвоката королевского суда Франсуа Робеспьера. И отец, и дед, и прадед, и все предки Максимилиана по отцовской линии принадлежали к судейскому сословию. Это была зажиточная патрицианская семья, пользовавшаяся известностью и почётом. Казалось бы, в такой семье труднее всего было бы поддаться веяниям нового времени.

Казалось бы, и о каких-то невзгодах, или проблемах в этой семье нельзя было и подумать и маленький Робеспьер непременно вырастет в достатке второго сословия даже несмотря на то, его семья причислялась к третьему. Однако не тут-то было. Когда Робеспьеру было семь, мир грешный покинула его мать, а отец, по причинам историками не совсем выясненным, уехал сначала с Арасса, а потом и вовсе за пределы Франции. В одночасье достаток сменился бедностью, а материнская ласка – довольно гнетущим одиночеством. Воспитанием Максимилиана и его братьев и сестёр занялся их дед по материнской линии Жак Керро. Он отдал Максимилиана сначала в местный колледж, а затем выхлопотал ему стипендию в колледже Людовика Великого в Париже для дальнейшего поступления на юридический факультет Сорбонны.

Как это всегда бывает, именно молодёжь первой учуяла запах грядущий изменений. Колледж Людовика Великого, как-бы иронизируя над своим же именем, был рассадником всей той запрещённой литературы эпохи Просвещения и всех бунтарских настроений, которых не стеснялись даже самые на первый взгляд благочестивые юноши и девушки. В университете Максимилиан Робеспьер как перечитывает множество произведений Античности, так и знакомиться с наиболее передовой литературой современности. Как и Марат, он высоко ценит Монтескьё, однако любимым для него автором становится Жан-Жак Руссо. Именно в философских размышлениях последнего пытливый ум юноши находит ответы на вопросы, которые перед ним неумолимо ставит готовое вспыхнуть пламенем революции общество.

В конце 81 года Робеспьер, безукоризненно закончив курс права в Париже, возвращается в свой родной город дабы подкрепить теорию практикой и, что называется, «сделаться адвокатом». Он селится в уютном тёплом домике вместе со своей сестрой Шарлоттой, его сдержанность, манеры и грамотно поставленная речь производят на сограждан необычайное впечатление, ему покровительствуют известные адвокаты: всё идёт гораздо лучше, чем мог бы кто-то представить. И тут можно было подумать, что на этом всё закончится: в конце-концов, кому не свойственно иметь декадентские революционные настроения в подростковом и юношеском возрасте? Однако такие размышления ничего не имеют с реальностью. Действительно, молодой адвокат с неизмеримой непринуждённостью вступил в свою профессию, он быстро добился успеха и без особых усилий опередил в адвокатском деле многих своих коллег. Но в дело своих предков он внёс кое-что определённо новое. Он не хотел быть обычным лакеем, защитником права, установленного правящим классом, не хотел ни связей, ни уважения высших кругов, ни богатства: всё это было ему чуждо. Он даже разошёлся со своим покровителем Либорелом и без какой-либо либо боязни шёл на конфликты с влиятельными особами провинции, когда того требовала ситуация. Робеспьер стремился, по выражению историка Альберта Манфреда, осуществить свою профессию в соответствии с наивысшим её назначением – быть защитником слабых и невинных. Он без стеснения брался за трудные дела крестьян, ведущих длинные тяжбы с священниками, вступал в борьбу с местными церковными властями, невинно клеветавшими на простого ремесленника и даже смог защитить громоотвод учёного-физика от нападок религиозного мракобесия этих же властей.

Вскоре ревность, с которой он относился к делу народа в суде, приносит ему немалую популярность среди населения, однако адвокатская работа не занимает всего его времени. Он пишет стихи, не отличающиеся, впрочем, особым талантом, складывает философско-литературные трактаты о морали, которые приносят ему государственные награды. Благодаря инициативе своего друга Бюиссара становится членом, а затем и председателем Академии, на посаде которого, кстати, поспособствовал принятию в академию двух женщин – натуралистки Мари Ле Масон Ле Гольф и писательницы Луизы де Керальо – поскольку выступал против предрассудка, не допускавшего их в научные сообщества. Своё свободное время, кроме уже упомянутого Бюиссара, Робеспьер проводит в гостях у госпожи Маршан, где собираются все сливки высшего общества Арраса. Он без не присущего ему стеснения флиртует с красивыми девушками, знакомится с интересными юношами и вступает в разные литературно-аристократические общества.

Сравнительно безмятежная жизнь Робеспьера заканчивается в 1788 году, когда революционная гроза, крестьянские мятежи, выступления в городах доведённого до отчаяния плебейства, тайные общества в Париже вмиг вырывают Максимиллана из весёлых компаний молодых парней и девчат и втягивают его в настоящую политическую борьбу. В начале августа король объявляет о созыве не собиравшихся уже 200 лет Генеральных штатов и молодой адвокат сразу же пишет брошюру о необходимости решительных реформ штатов Артуа. Робеспьера избирают одним из 12 депутатов от своего региона. В это время он всё ещё питает либеральные иллюзии насчёт короля и его реформ, однако горячая защита интересов народа и неприкрытая критика феодально-сословной монархии уже говорит о его искреннем демократизме и чувстве справедливости.

Приезжая в Париж на созыв Генеральных штатов, всем известный депутат в Арессе и Артуа, остаётся в столице незамеченным. К нему не проявляют ни должного внимания, ни особого интереса, а газетные писаки часто не могут даже правильно написать его фамилию, которое превращается то в Робецпьера, то в Роберпьера, то в некого Робера. В Национальном собрании, в учреждении которого он принимал непосредственное участие, ибо именно он вместе с другими тремя депутатами от Артуа был инициатором знаменитой клятвы в Зале для игры в мяч, даже его товарищи по третьему сословию относятся к нему то ли с равнодушием, то ли с пренебрежением. Другие депутаты то, покрыв смехом, прогонят его из заседания, то, сильно шумев, не дадут выступать ему в качестве оратора, так как сильного голоса у него не было и перекричать всё собрание сил у него не было.

Однако чужие мнения отнюдь не волновали Робеспьера. Формально обращаясь к Национальному собранию, он на деле обращался к народу, доказывая лишний раз, что принципы ему были важней всякого отношения к нему со стороны высших чинов власти. Характерно выражение Мирабо: «Это опасный человек. Он пойдёт далеко, ибо верит в то, что говорит». Но, как известно, историю вперёд двигают не личности, а массы. И именно народное восстание 14 июля оказывает на Робеспьера громаднейшее, решающее влияние. В отличии от большинства его коллег на Национальному собранию, которые устрашились от мощи народа, Робеспьер горячо поддержал его, правильно охарактеризовав увиденное как революцию: «Настоящая революция, мой друг, на протяжении короткого времени сделала нас свидетелями величайших событий, какие когда-либо знала история человечества...» – писал он Бюиссару. И именно в это время он, пусть разделяя ещё несколько иллюзий в отношении монархии, становится настоящим революционером. Будучи юристом, вооружённым всеми тонкостями закона, он сразу же и безоговорочного принимает революционное насилие как справедливое и необходимое средство революции: поддерживает народные казни, крестьянские выступления, сожжения усадеб враждебных народу помещиков и прочее.

Все последующие годы правления фельянов Робеспьер рьяно отстаивает интересы низших слоёв общества, интересы абсолютного большинства, интересы народа. И пусть ни одно, или почти ни одно из сотни его предложений не заканчиваются принятием, и пусть ему тоже свойственны сомнения, которые, например, выразились в его нерешительность и откровенную боязкость во время расстрела на Марсовом поле, Робеспьер продолжает кровью и потом служить делу революцию, служить угнетённым классам. Наилучше это сформулировал уже вышеупомянутый Манфред: «Всё то, что этим практичным буржуазным политикам, депутатам-дельцам казалось в речах депутата Арраса «отвлеченностями», «мудростью книжника» или опасными химерами, в действительности было самым точным выражением требований широчайших народных масс. Идея народного суверенитета, идея политического равенства, идея социального равенства – эгалитаризма – эти основные идей, лежавшие, в конечном счете, в основе почти всех выступлений Робеспьера в Учредительном собрании и Якобинском клубе 1789—1791 гг., и были опосредствованным выражением главных требований народа, т.е. прежде всего крестьянства, ремесленников, предпролетариата, демократической – низшей и частью средней буржуазии. В той же опосредствованной форме эти идеи, в главном, отражали основные объективные задачи революции. Речи Робеспьера не могли переубедить депутатов большинства Национального собрания, представлявшего крупную буржуазию, откровенно стремившуюся к власти и наживе. Он это знал. Но через головы депутатов Собрания он обращался к народу.».

Во время Варренского кризиса, как уже было сказано, Робеспьер занял неверную, примирительную позицию – и лучшему вождю великой буржуазной революции были свойственны ошибки, свои просчёты и слабости. Он также молчал во время принятия откровенно антирабочего закона де Шапелье, запрещавшего рабочим организовываться в профсоюзы и проводить забастовки, да и во время Якобинской диктатуры он сохранял ту же хладнокровность к интересам пролетариата. Однако не все ошибки с ним оставались до конца: «Робеспьера учила революция и он шёл вместе с ней». И тут стоит понимать, что в мире нету ничего статичного, а неизменна лишь сама изменяемость. Буржуазные историки, «эксперты», блогеры и прочие дилетанты часты упрекают Робеспьера в том, что он, будучи оппозиционером, всячески противостоял смертной казни и ратовал за её отмену, а потом же сам без стеснения использовал гильотину. Но, во-первых, вторая часть этого – откровенная ложь, ибо Робеспьер, как бы на него не клеветали, не был единоличным диктатором, а во-вторых, причины такой смены позиции имеют не только объективный, но и по истине революционный, прогрессивный характер, и об этом поговорим чуть дальше.

Перед тем как перейти к рассмотрению вопроса о смертной казни, перейти к вопросу о приходе к власти жирондистов, к вопросу об их отношении к революции и к королю, стоит затронуть вопрос, столь трепещущий народные массы современности – вопрос о войне. Как французская «Марсельеза» призывает граждан взять в руки оружие, формировать батальоны и сделать так, чтобы «нечистая кровь врагов пропитала французские поля», так и любому марксисту должно быть ясно, что революционная война Франции, хоть она и начата была этой же Францией, носила действительно справедливый, прогрессивный характер. Однако в реальности не всё так просто и односторонне. В то время, как в характере этой войны нет и не может быть сомнений, необходимость начала этой войны Францией 20 апреля 1792 вызывает, в свою очередь, очень большие сомнения.

Да, действительно, главными поборниками войны в то время были жирондисты – центристское и по своему расположению в парламенте, и по своей политической позиции (в конце-концов, название второго и определялось первым) направление в Французской революции, отсутствующее интересы крупной и средней буржуазии. Бриссо и другие его лидеры призывали революционную Францию, не дожидаясь неотвратимой интервенции стран старого режима, самой начать освободительную войну против тиранов Европы. И такая пропаганда встречала сочувствие патриотически настроенных масс.

Однако величайшим упущением было бы не упомянуть и то, что такая война была выгодна и другой стороне, а именно двору. Для Людовика XVI и Марии Антуанетты с тех пор, как они после неудачной попытки бегства по сути стали коронованными пленниками народа, все надежды на будущее были связаны лишь с войной и именно Людовик и Мария Антуанетта всяческим образом, но скрытно, способствовали укреплению идеи о необходимости революционной войны. Робеспьер же в это время получил возможность отдохнуть в родном Аррасе, однако вернувшись, он обнаружил Париж полностью поглощённым предвоенными дебатами. Везде только о войне и говорили, и даже в Якобинском клубе Бриссо и его последователей, сторонников «войны народов против тиранов» приветствовали горячими аплодисментами. Взяв немного времени дабы приглянутся и разобраться, Робеспьер уже 12 декабря выступил с критикой такой позиции. И пусть первая речь была осторожной, уже во второй речи 18 декабря от этой осторожности не осталось и следа. Авантюристическая и по всей вероятности гибельная программа Бриссо была вдребезги разбита Робеспьером. С величайшей проницательностью он предсказывал, что в сложившихся обстоятельствах эта война будет играть исключительно на руку контрреволюционным силам двора и что главный враг страны находится не за пределами страны, а внутри её, в самом её сердце. «На Кобленц, говорите вы, нa Кобленц! – полемизировал Робеспьер с Бриссо. – Как будто представители народа могли бы выполнить все свои обязательства, подарив народу войну. Разве опасность в Кобленце? Нет, Кобленц отнюдь не второй Карфаген; очаг зла не в Кобленце, он среди нас, он в нашем лоне». В следующих своих речах речах от 25 января и 10 февраля 1792 г., посвященных вопросам войны, Робеспьер ещё раз и ещё раз непревзойдённой аргументацией обосновывал свою мысль: главная задача — борьба с внутренней контрреволюцией, и до тех пор пока не выполнена эта задача — нет шансов на победу над внешней контрреволюцией. «Прежде чем предложить войну, надо было не только приложить все усилия к тому, чтобы ее предупредить, но и использовать свою власть для укрепления мира внутри страны. А между тем всюду вспыхивают беспорядки; и возбуждают их двор и правительство.»

Как пишет далее Альберт Манфред, «Робеспьер разоблачал опасный для революции характер революционной фразы, воинственной бравады жирондистских вождей, которым «не терпится начать войну, представлявшуюся им, видимо, источником всех благ». Он отвергал легкомысленную или преступную игру с войной. «Нация не отказывается от войны, если она необходима, чтобы обрести свободу, но она хочет свободы и мира, если это возможно, и она отвергает всякий план войны, направленный к уничтожению свободы и конституции, хотя бы и под предлогом их защиты» Проявляя глубокое понимание принципов революционной внешней политики, Робеспьер полностью отвергал «ультрареволюционные» жирондистские идеи и планы «освободительной войны», т.е. «экспорта революции», говоря терминами наших дней.». Он также ироническим, по словам Манфреда, спрашивал сторонников войны: «А если иностранные народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философскими, не такими зрелыми, как вы полагаете, для революции, подобной той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие извне генералы и солдаты?..». И, как показала практика, Робеспьер оказался на 100% прав. Франция оказалась неготовой к войне, которую она сама и начала. Однако неготовой она оказалась не потому, что народ не был готов воевать, наоборот – народ с особой рьяностью готов был защищать завоевания революции, неготовой она была как раз потому, что во главе её армии стояли старые генералы и офицеры, не готовые и не хотевшие драться за революцию. «Как мог он (Робеспьер не имеет тут ввиду никого конкретно, а как-бы полемизирует со всяким сторонником строжайшей дисциплины для солдат (но не для офицеров) армии) сравнивать наше нынешнее положение с положением древних народов, у которых генералами были магистраты (выборные должностные лица), а солдаты, после непродолжительной кампании, возвращались в стены города и становились опять простыми гражданами, у которых начальники, армия, республика были заинтересованы в одном и том же, и сражались только против внешнего врага? Разве греки шли в бой под командованием генералов Ксеркса, разве римляне сражались под знаменами Порсенны? Разве не известно, что те самые римляне, которые рвались к победе под командованием Камиллов и Фабрициев, отказывались побеждать под руководством децемвиров, что, когда их позвали обратно в Рим крики поруганных невинности и свободы, они отложили победу над Эквами и Сабинами до тех пор, пока не поразят мечом законов Алпия и его соучастников; сделав это, они затем одержали победу. Разве не известно, что, в американской войне, изменник Арнольд был покаран теми, кем он командовал? Разве американский сенат рассматривал последних как преступников и разбойников? Если бы голландцы предвидели измену принца Сальм, если бы брабансонцы предвидели измену Шёнфельда, разве эти народы были бы сейчас в оковах? Да что! Когда, еще при деспотизме, бесчестные генералы бесстыдно приносили наших солдат в жертву куртизанке (Робеспьер имеет ввиду Марию Антуанетту), неужто вы думаете, что мир и нация вменили бы им в преступление спасение армии и славы французского имени посредством благородного неповиновения изменнику, (запрещавшему им победить и приказывавшему им дать себя истребить?».

Однако, как известно, война и связанные с ней кризисы лишь способствуют развёртыванию, обострению революционной ситуации. И Франция не стала тут исключением. К глубокой неудовлетворённости масс социальными и политическими результатами революции добавились теперь также задетые национальные чувства и страх за потерю хоть каких-то добытых революционных достижений, страх за свою родину. «В монархии, в кознях лживого, обманывавшего страну короля и ненавистной «австриячки»-королевы народ видел теперь главный источник бедствий, обрушившихся на Францию» (А. Манфред).

А любой добропорядочный человек знает, что бедствия нельзя принимать, с ними нужно неустанно бороться вплоть до их полного искоренения. Так и получается, что с конца июня во всей Франции начинается неприкрытая подготовка к свержению монархии и установлению республиканского строя. И если весной 1792 года Робеспьер ещё колеблется, боясь, что республика станет «хлыстом аристократического сената и диктатора», то уже в июле этого же года он кончает со всеми своими монархическими и конституционными предрассудками, открыто поддерживая вооружённое восстание и заявляя, что «надо спасти государство каким бы то ни было образом; антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели».

А спасти революцию могло лишь её собственное отрицание, переход на новый виток развития. Вот как характеризует последующие события Манфред: «В Париже 47 из 48 секций требовали отрешения короля от власти. Вся страна поднималась против монархии. Тщетно жирондисты двуличными маневрами и тайным сообщничеством с двором пытались предотвратить народное восстание. 10 августа народ Парижа, в тесном единении с отрядами федератов, поднял восстание против ставшей всем ненавистной монархии. Это восстание было подготовлено и возглавлено повстанческой Коммуной. Народ победил. Людовик XVI был заключен в крепость Тампль. Тысячелетняя монархия во Франции рухнула. Революция вступала в новый этап.».

Восстание 10 августа целиком и полностью подготовили якобинцы и вдохновлённая ими Парижская коммуна (не путать с коммуной 1871 года), однако воспользоваться народной победой смогла именно партия Жиронды. И так, диктатура монархической крупной буржуазии и либерального дворянства сменилась на… диктатуру крупной республиканской буржуазии и части средней буржуазии. Именно эти классы и их партия заняли руководящие позиции в Национальном и Законодательном Собраниях. Однако Собрания не были единственной политической силой. В стране по сути установилось двоевластие, которое потом копировала Россия в 17 году. С одной стороны были уже вышеупомянутые законные Собрания, представлявшие интересы также уже вышеупомянутых классов, а с другой была Коммуна, опиравшаяся не на букву закона и правовые нормы, а на власть штыков – на власть вооружённого народа, и представлявшая интересы крестьянства, городского плебейства, низших и средних слоёв буржуазии. Именно в этом заключалась борьба между Собраниями и Коммуной, и именно в этом заключалась борьба между Горой и Жирондой, длившаяся всё время правления последней, и роль Робеспьера в этой борьбе была по настоящему велика: именно Робеспьеру и его соратникам удалось добиться провозглашения в стране имеющего величайшее для демократии значения Всеобщего избирательного права для мужчин – о как нелепы после этого возгласы о диктатуре, тирании, деспотизме Робеспьера! Разве тиран и деспот будет так рьяно бороться за столь демократические изменения?

20 сентября на основе этого избирательного права был созван Конвент, в который вошло 120 жирондистов, 100 якобинцев и ещё примерно 480 депутатов, не примыкавших открыто к ни одной из партий и называвшихся «болотом» (это ироническое название впоследствии сохраниться в мировой политике и дойдёт аж до РСДРП), большинство из которых поддерживали изначально именно Жиронду. Стоит также упомянуть, что Робеспьер, выставивший свою кандидатуру в Париже, прошёл первым по числу голосов: он был человеком не просто популярным, он был наиболее популярным во всей французской стране. Ему присылали десятки и сотни писем, выражали всяческую благодарность, после выступлений провожали овациями. Однако в денежном отношении он оставался так же беден: деньги его не интересовали от слова совсем. «Со времени переезда из Версаля в Париж он жил в двух небольших комнатах на третьем этаже в доме No 8 по улице Сентонж. В августе 1791 г. он переехал в дом к столяру Дюпле, на улице Сент-Оноре. Здесь в одной комнате деревянного флигеля он оставался жить до последнего своего дня. Не только чистосердечное радушие простых и честных людей: отца – Мориса Дюнле, сына – Симона, завоевавших его уважение, а затем дружбу, привязывало его к этому тихому, скромному дому. Он полюбил Элеонору Дюпле, дочь Мориса, и это чувство было взаимным. Но они все откладывали брак до близкой, как им казалось, поры торжества свободы над ее врагами – поры, которая никогда так и не пришла.» (А. З. Манфред). Именно в это время за его простоту и революционный аскетизм Робеспьера и прозвали почётно – «Неподкупный».

Вскоре перед Францией встал вопрос – вопрос о казне короля. Революционеры во главе с Робеспьером, Сен-Жюстом и Маратом полностью отбросили остатки не только феодальной, но и буржуазной законности, и требовали казни короля без суда, согласно истинным законам, законам революционного времени. Жирондисты же всяческими методами стыдливо пытались сохранить голову королю. Против такого ребячества с их стороны Робеспьер и выступал в своих речах в декабре 1792 года, в которых неустанно, на протяжении нескольких часов доказывал правоту немедленных и решительных действий и предостерегал о вредительских действия жирондистов с целью начала гражданской войны. Однако жирондисты не стали его слушать и судьбе короле предначертано было решатся голосованием конвента. Тогда, за пять дней до казни короля, Робеспьер в Конвенте толкнул ещё одну речь, которая так и называлась – «За смертную казнь королю». Будучи краткой, но содержательной, именно эта речь ярче всего показывает развитие взглядов Робеспьера по отношению к смертной казни. Он был одним из руководителей Революцией, но в тот час именно Революции руководила им самим.

«Я отнюдь не любитель длинных речей по поводу совершенно ясных вопросов. Такие речи — дурная примета для дела свободы. Они не могут заменить любви к правде и патриотизма, при наличии которых такие речи становятся излишними. Я горжусь тем, что ничего не понимаю в тех чисто словесных различиях, которые придумываются для того, чтобы уклониться от очевидного следствия признанного принципа. Я никогда не умел разложить мое политическое (существование и найти в себе два различных качества, качество судьи и качество государственного человека: первое — для того, чтобы объявить обвиняемого виновным, второе — для того, чтобы избавить себя от применения наказания. Все, что я знаю, это то, что мы представители народа, посланные для укрепления общественной свободы путем наказания тирана, и этого мне достаточно. Я не могу, вопреки разуму и справедливости, считать, что жизнь деспота имеет большую ценность, чем жизнь простых граждан, я не могу ломать себе голову над тем, как избавить величайшего из преступников от наказания, которое законом предусмотрено для гораздо менее серьезных преступлений и уже применено к его сообщникам. То самое чувство, которое в Учредительном собрании побудило меня требовать, правда тщетно, отмены смертной казни, сегодня заставляет меня требовать ее применения к тирану моей родины и, в его лице, к монархии вообще. Я не мастер предсказывать или придумывать будущих или неведомых тиранов для того лишь, чтобы избавить себя от необходимости поразить того тирана, которого, при почти единодушном согласии этого Собрания, я объявил виновным, и которого народ поручил мне, как и вам, судить. Клики, будь то реальные или химерические, не могут, на мой взгляд, быть основанием для того, чтобы его пощадить, ибо я убежден, что верным средством уничтожения клик является не их размножение, а их разгром под действием разума и национальных интересов. Я советую вам не сохранять королевскую клику для противопоставления ее тем, которые могут возникнуть, а начать с ее уничтожения, и затем построить здание общего счастья на развалинах всех антинародных партий. Я также не стараюсь, как это делают некоторые другие, использовать угрозы или действия европейских деспотов ка,к мотивы для спасения бывшего короля, ибо я их всех презираю, и не намерен призывать представителей народа к капитуляции перед ними. Я знаю, что единственное средство победы над ними заключается в том, чтобы возвысить характер французов до уровня республиканских принципов и обладать, в отношении королей и их рабов, тем престижем, которым свободные и гордые души обладают в отношениях с рабскими и наглыми душами. Еще менее склонен я поверить в то, что эти деспоты якобы полными горстями бросают золото для того, чтобы отправить подобного себе на эшафот, как это бесстрашно утверждали. Если бы я был склонен к подозрительности, я подумал бы, что верным было бы как раз обратное предположение. Я отнюдь не хочу отречься от своего разума, чтобы избавиться от выполнения моего долга. Я тем более не позволю себе оскорблять великодушный народ постоянными нареканиями на то, что якобы мы не можем здесь свободно заседать, что будто бы мы здесь окружены врагами, ибо я вовсе не намерен заранее протестовать против осуждения Людовика Капета или апеллировать на этот приговор к иностранным дворам. Я был бы очень огорчен, если бы мои мнения оказались похожими на манифесты Питта или Вильгельма. Я, наконец, не привык противопоставлять пустые слова и неясные разграничения бесспорным принципам и повелительным обязанностям. Я голосую за смертную казнь.».

В конце-концов, предложенное поименное голосование, речь Робеспьера к которому вы только-что прочли, заставила жирондистов повиноваться народным массам и проявить малодушие, проголосовал в большей мере за казнь короля. 387 голосами против 334 Конвент проголосовал за смертную казнь гражданина Луи Карпета и 21 января 1793 года он был гильотинирован на площади Революции в Париже. Исход борьбы в Конвенте по этому вопросу показал, что влияние жирондистов начало падать. Это было не случайно. Революция шла вперёд, и соотношение классовых сил менялось. Война затягивалась, продовольственное положение Франции становилось угрожающим, главный вопрос революции – аграрный –оставался по-прежнему нерешенным, и потерявшее терпение крестьянство открыто выражало своё недовольство, с осени 1792 г. вновь усилились крестьянские волнения. «Перед лицом этого углубляющегося кризиса Республики жирондисты обнаружили неумение и нежелание преодолевать его смелыми и решительными мерами. Вместо того, чтобы бороться против возрастающего нажима внешней и внутренней контрреволюции, они были озабочены только борьбой против Горы. В час смертельной опасности родины они думали лишь о себе. Ненависть слепила им глаза. Классовый инстинкт им подсказывал верное понимание истинного смысла происходившей в стране борьбы. Один из самых проницательных умов Жиронды, Верньо, в начале мая 1793 г. говорил: «Я замечаю, к несчастью, что идет жестокая война между теми, кого называют санкюлотами, и теми, кого по-прежнему именуют господами». Это была правда. Жиронда была партией господ, и потому все ее силы были направлены против санкюлотов, против народа. Но антинародные позиции с неизбежностью вели к антинациональным. От борьбы против народа был лишь один шаг к открытой контрреволюции и национальной измене.» (А. З. Манфред). И действительно, весной 1793 года, в условиях, когда силы европейской контрреволюционной интервенции шли на Париж, а положение в армии достигло критической точки, в центре Парижа развёртывалась собственная революция: силы Жиронды, ослеплённые ненавистью к якобинцам, становились на путь открытого развязывания гражданской войны. «Сила Робеспьера, сила якобинцев была в том, что они были всегда с народом, что они умели прислушиваться к голосу народа, понимать его нужды и требования. Робеспьер, как и другие руководители якобинцев, относился сперва недоверчиво, даже более того, отрицательно к «бешеным» и их политическим и социальным требованиям. Но, считаясь с желанием народа и сложившейся в стране обстановкой, он изменил к ним свое отношение. После того как за «максимум» высказалась также Парижская коммуна, Робеспьер и якобинцы поддержали это требование и, несмотря на сопротивление жирондистов, провели в Конвенте 4 мая 1793 г. декрет об установлении твердых цен на зерно. Этот «первый максимум» означал фактическое установление блока между якобинцами и «бешеными» и шире того — между якобинцами и Коммуной и шедшими за Коммуной секциями.». Однако Робеспьер понимал, что простым союзом и вечным отсиживанием в обороне ничего не добьёшься и вскоре сил народа перешли в наступление – «Я говорю, что если не поднимется весь народ целиком – свобода погибнет...» – таковы были слова Робеспьера 29 мая, а уже 31 мая в Париже вспыхнуло народное восстание, которой закончилось 2 июня свержением жирондистов и переходом власти в руки якобинцев.

В дни восстания Робеспьер внёс в свою записную книжку несколько кратких заметок: «Нужна единая воля. Она должна быть или республиканской, или роялистской... Внутренние опасности исходят от буржуазии: чтобы победить буржуазию, нужно объединить народ...». Именно эти заметки показывают, насколько хорошо он ориентировался в характере классовой борьбы революции. Он понимал кто стоит за его противниками и он готов был бороться против них, как он боролся всю свою жизнь. Однако это ещё не значит, что Робеспьер был социалистом, или представлял интересы пролетариата, как об этом говорят французские историки-социалисты. Нет, отнюдь: «Мы никогда не претендовали на равенство имуществ, а считаем необходимым равенство прав и счастья.» Партией Робеспьера – партия Горы – была партией блока между городским плебейством, крестьянством, мелкой и демократической средней буржуазией, но она никогда не была партией пролетариата – в этом, а не в чём-либо ином стоит искать причины последующих репрессий против левых: шомметистов и бешеных. Всем этим классам: крестьянству, мелкой и средней буржуазии, городскому плебейству было несомненно по пути с буржуазной революцией, однако они не смогли к тому моменту удовлетворить хоть часть своих требований – и именно они были опорой и в то же время – руководителем якобинской диктатуры. И эта диктатура показывала свой по истине народный характер. За считанные месяца, а чаще – за считанные дни ею были решены проблемы, которые предшественники якобинцев не могли решить годами. Всего за три аграрных закона 3 и 10 июня и 17 июля дали крестьян за шесть недель то, что не дала им революция за четыре года: существенная часть земли была передана крестьянам и это показывало их совместное с другими классами господство в революции. С даже большей быстротой – в течении трёх недель была выработана пропитанная революционно-республиканским духом конституция, и с такой же быстротой решали и другие проблемы.

Однако в противоречие с направлением революции вступал сам её характер, сама её сущность. Французская революция была революцией буржуазной в то время, как диктатура якобинцев была диктатурой именно мелкобуржуазной. Это была диктатура промежуточного класса, который по мере развития капитализма хоть и не исчезает полностью, но постипенно растворяется в буржуазии и пролетариате, это, следовательно класс, который по мере развития капитализма контролирует всё меньше средств производства и, соответственно, рычагов влияния и позиций во власти. Это происходило и Франции: такова была дальнейшая смена соотношения классов и вскоре за спиной у Робеспьера начала возрастать контрреволюция: на её стороне были как ниспровёргнутые старые классы, часть из которых (а именно та часть, которая вскоре будет властвовать) была усиленна закономерным ходом истории, так и столь же чувствовавшая свою нарастающую власть и постепенно предававшая интересы революции средняя буржуазии, так и выродившиеся и обуржуазившиеся за игрой на бирже собственные партийцы. «Робеспьер чувствовал — он не мог не чувствовать,— как вместе с победами, одерживаемыми революцией, растут — не уменьшаются, как это было прежде, а растут(!),— препятствия на ее пути. Чем ближе он подходил к желанной цели, тем больше она отодвигалась. Он оказывался как бы в заколдованном царстве: делаешь шаг вперед, и тебя отбрасывает на три шага назад.». Видя опасность, видя неизбежность на его глазах происходившей классовой борьбы, Робеспьер перешёл к решительным действия – к Великому Террору. Террору мелкой буржуазии против всех классов, хоть как-то покушавшихся на её господство, в том и числе – и против возрастающего пролетариата, который, хоть и имел влияния и власти меньше, чем его реакционные «коллеги», уже готов был сделать первые шаги для того, чтобы доказать, что именно он является единственным до конца революционным классом. Но сама логика борьбы толкала на такие решительные действия якобинцев. Убийством Марата и другими террористическими актами враги революции вынудили якобинцев ответить на контрреволюционный террор – террором революционным. В начале сентября, по требованию народных масс (именно народных масс, а не одного лишь Робеспьера – как об этом клевещут буржуазные историки!) Парижа, Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». «Террор есть не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость». Террор был жесток и беспощаден, но нещадно мал по сравнению даже с тем, сколько людей погибают в Украине из-за интересов капиталистов каждый день, и нещадно мал по сравнению с тем, сколько французов погибло во внешней войне с контрреволюционными силами. Однако террора не хватало: Францию раздирали внутренние и внешние враги – нужно было что-то ещё. И вот именно в этот критический момент Робеспьер даёт слабину – его частичное в условиях отсутствия исторического материализма и предпосылок для его возникновения материалистическое понимание борьбы классов уступает идеалистическому возвышению морали и, как следствие, создание некого культа Верховного Существа, которым Робеспьер пытался подменить наличные социальные и политические проблемы. Однако его попытка провалилась: культ не был воспринят народом, а государственная машина потихоньку ускользала из рук Робеспьера. В конце-концов, его врагам удалось использовать террор в своих алчных целях, а виноватым во всём выставить Робеспьера. 10 термидора полумёртвый Робеспьер, получивший ранений в последней своей битве за свободу и революцию, был казнён вместе со своими ближайшими соратниками на величественной гильотине, безмерно грустившей о том, что ей придётся казнить величайшего лидера всех буржуазных революции, затем – ту левую часть термидорианцев, которая противостояла Робеспьеру лишь вследствие его борьбы против бешеных, шомметистов и эбертистов, проще говоря – всех левых, против которых вынужден был бороться Робеспьер, а затем – и всех остальных, кто осмелится воспротивиться режиму новой власти... Однако ни одно из имён этой власти не останется в устах грядущих поколений так, как имя Максимиллиана Робеспьера – ревностного борца за свободу, демократию и революцию, вписавшего себя в историю навеки. «К тирании приходят с помощью мошенников, к чему приходят те, кто борется с ними? К могиле и к бессмертию».

И вот проходит уже 265-й год с дня рождения великого вождя Великой Французской революции – Максимилиана Робеспьера. Всеобщее счастье, о котором он так мечтал, всё ещё не наступило. Его дело, дело Революции, после его гибели продолжил Гракх Бабёф, после него – Карл Маркс и Фридрих Энгельс, после них – храбрые парижские коммунары, навеянные духом Парижской коммуны 1791 года, после парижской коммуны – Владимир Ильич Ленин и большевики, сумевшие впервые и ни на одно десятилетие закрепить власть пролетариата во многих странах странах мира. Теперь же это дело продолжать нам, пролетариям всего мира, которым нечего терять, кроме собственных цепей и мещанских утопий, которыми буржуазия пытается забить наши головные черепушки. Ибо именно мы и именно только пролетариат может построить то царство счастья, которое нам завещал Робеспьер, ибо это предписано самим ходом развития капитализма, ибо пролетариат есть тот класс, которым создаёт сами материальные условия бесклассового общества и потому он своей борьбой не может утвердить ничто иное, как бесклассовое общество всеобщего щастья, как подлинный коллектив свободных людей. У Робеспьера же – вождя революционной мелкой буржуазии – так и не получилось построить это царство счастья, у него это и не могло получиться – равенство мелких производителей не могло закрепиться надолго, это противоречило всему дальнейшему развитию, но тем не менее, именно это равенство первоначально является как раз условием всего последующего развития капитализма. «...Идея равенства есть самое полное, последовательное и решительное выражение буржуазно-демократических задач, – писал В. И. Ленин. – ...Равенство не только идейно выражает наиболее полное осуществление условий свободного капитализма и товарного производства. И материально, в области экономических отношений земледелия, вырастающего из крепостничества, равенство мелких производителей является условием самого широкого, полного, свободного и быстрого развития капиталистического сельского хозяйства». Именно якобинцам удалось со всей непреклонностью развалить, уничтожить старый строй – феодализм, и расчистить путь для нового, в то время более прогрессивного, – капитализма. И что более того, Робеспьер при всей, и тут приходится в очередной раз повторятся, невозможности исполнения его программы, программы мелкой буржуазии, был одним из первых людей, которые не превращали идеал угнетённых в способ их угнетения, и не подменяли этот идеал религиозным идолом, а действительно воплощали его в жизнь. Якобинцы и их вожди дали пример классу, который способный действительно построить «царство счастья на Земле». Они научили его рвению борьбы, своими успехами и ошибками вдохновили будущие поколения. В них учились большевики, в них должны учится и мы. С нами история и практика всех предыдущих эпох. С нами Ленин, Маркс, Бабёф, Робеспьер, и ещё дальше – Гайер и Спартак. Все они своей смертностью и своим бессмертием проложили и продолжают прокладывать нам путь. И не нужно тут ждать новых героев, спрашивать, где новые Ленины, где новые Робеспьеры, ибо «новым Лениным», «новым Робеспьером» можем стать только мы сами. «Герои делают народ, превращают его из толпы в народ – говорят эсеры. Народ делает героев – отвечают эсерам большевики» – Иосиф Виссарионович Сталин.

Мы же призываем вас изучать историю: собственную, историю французской революции, изучать теорию, с которой вам могут помочь кружки от РФУ, и воплощать её в практику: бороться за свои права и самим творить историю, которую не забудут все будущие поколения, но прежде всего, всё-таки, просвещаться. Секрет свободы в том, чтобы просвещать людей, так же как секрет тирании в том, чтобы держать их в невежестве.

Основано на Избранных произведениях Максимилиана Робеспьера и предисловии, составленном советским историком Альбертом Захарович Мальфредом.